Свидетель оккупации Бердянска Вера Карпачова: «В те годы всем было одинаково тяжело, и это воспринималось как должное»

Во время Великой Отечественной войны миллионам людей пришлось столкнуться с ужасами немецкой оккупации. Тяжело в те времена приходилось детям — война отбирала у них родителей, дома и часто оставляла один на один с врагом.

Когда Бердянск заняли захватчики, шестилетняя Вера Карпачова жила с бабушкой и дедушкой, которые были евреями. В столь юном возрасте ей пришлось столкнуться с множеством опасностей жизни в оккупации. В преддверии Дня Победы «Бердянские ведомости» встретились с Верой Павловной, которая поделилась воспоминаниями о тех годах.

Если взглянуть сейчас на Веру Карпачову, то заподозрить, какие ужасы ей пришлось пережить в детстве, невозможно. Меня встретила энергичная пенсионерка, с необычайно живыми глазами. Стены ее комнаты увешаны вышивкой и картинами из бисера.

— Этим делом я увлеклась после того, как вышла на пенсию. Если сидеть целыми днями и ничего не делать, то можно совсем с ума сойти. Никакого учета этих картин я не веду и часто дарю их своим близким. Люблю, когда люди радуются, — признается она.

— Вера Павловна, помните ли Вы начало войны?

— Папа сопровождал эшелон во время эвакуации завода «Дормаш» в город Копейск Челябинской области. Мама тоже поехала к нему вместе с моими маленькими сестрой и братом. Там они на пустом месте возобновляли работу завода и налаживали тыловое производство. Я тогда осталась с мамиными родителями. Еще перед войной в Бердянск со своей женой переехал мой дедушка по отцовской линии и поселился на квартире в районе Собачьей балки. У нас был большой двор, в котором говорили о войне, и я часто об этом слышала, но не понимала, о чем речь. Когда немцы начали бомбить Бердянск, одна из бомб упала неподалеку, и осколок через окно залетел в комнату и прожег какую‑то тряпку, которая лежала на полу. Война для меня началась именно так, с этого момента. Когда немцы вошли в город, то объявили о том, что все евреи должны собраться на площади. Мои бабушка и дедушка не говорили мне о том, что они идут, до самого последнего момента. В нашем дворе еще жила женщина-полька по фамилии Вишнивецкая, а муж у нее был евреем. И вот собрались бабушка, дедушка и этот мужчина и начали прощаться с соседями, а мне сказали не подходить. Бабушка все время стояла ко мне спиной и не поворачивалась, волосы у нее на затылке были коротко подстрижены, а дедушка все время смотрел в мою сторону, и тогда солнце отражалось от его пенсне. Так я их и запомнила. Как только они ушли, мужчина по фамилии Лапо, который жил неподалеку, выбил дверь нашего дома и начал перетаскивать туда свои вещи. Я не задавалась вопросом, почему он так делает. Дедушка и бабушка были обеспеченными людьми и приготовили для меня кое‑какое имущество, говорили, что это станет моим, когда вырасту. Когда дедушка по папиной линии узнал, что происходит, и прибежал, чтобы забрать меня, то ему отдали только несколько детских вещей на меня и больше ничего.

— Удалось ли Вам еще вернуться в этот дом?

— Да, дедушка с бабушкой жили впроголодь, поэтому Лапо иногда забирал меня к себе. Через некоторое время забрали детей нашей соседки Вишнивецкой, чей муж был евреем, после чего я стала реже там бывать. У Лапо в большом зале собирались румыны, которые пришли в Бердянск с немцами, причем из руководства. Они спрашивали, как меня зовут, и говорили на ломанном русском: «Ты нам спой «Катюшу» немножко, а мы тебе за это много конфет дадим». Я смотрела на них исподлобья, молчала и уходила. И вот однажды Лапо забрал меня у дедушки, я у них переночевала, и с утра он повел меня в немецкую комендатуру. Из этого здания я сейчас помню только длинный коридор и двери по разные его стороны. Он подошел к одной из них и постучался. Ему не ответили, и тогда он приоткрыл дверь. Я увидела множество столов, за которыми сидели немцы. Ему крикнули, чтобы он закрыл дверь, и в это время по коридору шел какой‑то румын из руководства, подошел к Лапо и сказал: «Ты зачем девочку привел? Уводи сейчас же!» Когда мы пришли домой, то сразу же начали собирать мои вещи, и все это время они с женой все время просили у меня прощения. Я спросила, за что, но они не ответили: «Неважно за что, ты, главное, прости нас». Меня долго уговаривали, но я им так ничего и не ответила. Этого Лапо после войны судили как изменника, и на суде он, имея в виду меня, сказал: «Не всех же я предавал».

— Как Вам после такого удавалось скрываться от оккупантов и полицаев?

— Дед тогда сторожил огороды, брал меня с собою и прятал в своем шалаше. Потом и там начали рыскать всякие проныры, и, чтобы они не видели, он укрывал меня своими вещами. Поскольку там стало небезопасно, то решили, что прятаться я буду в противотанковых траншеях, которые находились неподалеку. Я днями напролет сидела так, чтобы меня не было видно. Уже наступила осень, часто шел дождь, но уходить мне оттуда было нельзя. Домой я возвращалась, когда было темно, и уходила еще до рассвета. Ходить с дедушкой было опасно, поэтому мне приходилось добираться до траншей одной. Люди нас как‑то увидели вместе и сказали: «Смотрите, он жиденя повел». А ведь это были не немцы, а наши. Так продолжалось до тех пор, пока не освободили Бердянск.

— Какой же была жизнь сразу после освобождения?

— Когда немцы уходили, то город был практически полностью разрушен и опустошен. Нам даже нечем было накормить наших солдат, которые вошли в город. С собой немцы взяли много людей, которых гнали перед собою в качестве живого щита. Среди них был и мой будущий муж, но ему повезло, они попали в какой‑то лесок, и он чудом выжил. Сразу же после войны я пошла в школу №80, которая располагалась в районе нынешнего водоканала. Время было тяжелое, писать приходилось на газетах, так как тетрадей не было. У дедушки была только одна книга — «Кобзарь» Тараса Шевченко. Бабушка же была неграмотной и часто просила меня ей почитать. Украинского языка я не знала, поэтому приходилось часто обращаться к дедушке, чтобы он помог мне и объяснил, где какие буквы. «Катерину» до сих пор наизусть помню. Позже, когда я отучилась в первом классе, у родителей появилась возможность, и они прислали мне портфель.

— Как в дальнейшем сложилась судьба Ваших родителей? Вернулись ли они в Бердянск?

— В 1944 году отец забрал меня в Копейск. Вернулись мы в 1946 году, и к тому времени в городе практически ничего не изменилось, и он был фактически разрушен. Отцу на работе сразу сказали, что квартиру ему не дадут. Естественно, что о возвращении дома бабушки и дедушки, который во время войны присвоил себе предатель Лапо, и речи даже не было. Некоторое время пришлось жить у дедушки по папиной линии. Комнатка у него была маленькая, и ютились мы там фактически в три этажа. Потом отцу выделили два сарая недалеко от нынешнего автовокзала, которые мы начали обживать. Зимой 1947 года стоял страшный холод и есть было практически нечего. Как‑то раз я шла в школу и увидела на снегу заплесневелый хлеб, который кто‑то выбросил для птиц. Я подобрала его и съела, и потом еще долго ходила по той дороге, но больше хлеба не находила. Затем нам дали небольшой частный домик возле проспекта Ленина. В нем были маленький коридорчик, маленькая комнатка, комната чуть больше и что‑то вроде кухни. А в семье к тому времени было уже четверо детей. И вот я сидела на полу, читала книжку, которую нам задали в школе, ведь надо было делать уроки, и в то же время чистила картошку, чтобы брату с сестрой было что покушать. Потом отец устроился на «Первомайский» завод, я уже успела окончить восемь классов. В девятый класс пошла в вечернюю школу и параллельно работала на заводе, так как уже имела сына.

— Удалось ли установить судьбу родителей Вашей матери?

— Мой дедушка после войны устроился в организацию, которая занималась благоустройством города. Ему тогда пришлось раскапывать Мерликовую балку, и он нашел отца моей матери — у того во время расстрела при себе были документы.

— Часто ли вспоминаете те годы?

— Войну невозможно не вспоминать. В те годы всем было одинаково тяжело, и это воспринималось как должное. Говорят, что немцы пекли хлеб из горелой пшеницы. Его абсолютно невозможно было есть, мне всегда казалось, что у него был вкус махорки. Когда бабушка и дедушка давали мне этот хлеб, я его не ела и старалась положить его под тарелку. Потом они поняли, что я его не ем, и уже не пытались меня им накормить. А сразу после того как немцы отступили, зачем‑то дедушка повел меня к тюрьме, в которой те держали пленных. Там была какая‑то металлическая пластина, на которой лежали сгоревшие руки и ноги. Немцы при отступлении подожгли тюрьму, в которой еще находились живые люди. Я не виню ни в чем немцев и не обижаюсь на них. Склонна считать, что нация ни в чем не виновата, просто есть подлые люди, которые ведутся на злые идеи. Евреев, например, не любили не только немцы. Хоть отец мой и украинец, но мама моя была еврейкой, и я долго жила с ее родителями. Уже после войны, когда я вступала в комсомол, у меня секретарь парткома завода «Первомайский», где работал мой папа, спросил, как моя фамилия. Я сказала, что Мироненко. Затем он спросил меня о моей национальности. Тогда я ответила, что украинка, ведь у украинцев национальность считается по отцу. На что он мне и говорит: «У украинцев по‑украински, а у жидов по‑жидовски». А ведь это был советский человек. Что уж говорить о том, как нам жилось во время войны.

— Как ужасы, пережитые в детстве, повлияли на Вас в дальнейшей жизни?

— Я с самого детства была необщительной, и бабушка даже забрала меня из садика. И после войны это качество проявилось еще больше. И хоть всю жизнь я со всеми общалась по‑доброму, всегда откликалась на просьбу о помощи, но настоящих друзей, которым можно открыть душу, у меня было совсем мало. Существовало такое правило, что евреи должны ходить под стенкой. Это впиталось в подсознание и стало буквально чертой характера. Война — это страшно, ее ни с чем нельзя сравнить, и вдвойне ужасно, когда в это время растут дети.